никак ему не навредит. Но в то же время эта ложь вызывала во мне странное чувство диссонанса. И в какой-то момент Вероника тоже стала это замечать.
— Что с тобой? — как-то спросила меня она, когда я прислал ей очередную главу своей книги.
— Ты о чем?
— О твоем тексте… Он стал хуже в последнее время. У меня как-то прибавилось работы с ним.
Я взял паузу на секунду, подбирая в голове подходящие слова.
— Я просто впервые почувствовал, что не могу быть до конца искренним в этой книге. Я понимаю, что иначе никак. Но мне все равно немного не по себе от этого. Как будто я предаю самого себя, рассказывая все не так, как было на самом деле.
— Тебе кажется, что ты врешь?
— Не совсем. Просто такое чувство, что я пытаюсь фломастером пририсовать что-то инородное на уже готовой картине.
— Оставь фломастеры мне. Договорились? Это твоя книга. Рассказывай эту историю так, как хочешь сам. А я, как твой редактор, позабочусь о том, чтобы в ней не оказалось ничего лишнего.
Я кивнул, как будто в этот момент Вероника могла это видеть. А потом сказал: «Договорились» и отключил телефон.
С этого момента вся черновая работа отошла Веронике. Я писал об огнях в ночном небе, о мотыльках, что умирают счастливыми, и об обрывках чьих-то воспоминаний, которые оживают за дверями отельных комнат. Я рассказывал все, что только мог об этом странном месте в горах; а она шлифовала слова и следила за тем, чтобы в этой истории не было ничего лишнего. И в какой-то момент я успокоился и снова стал получать удовольствие от процесса. Менялись только декорации, детали, сказанные кем-то слова, но сама история все равно оставалась прежней. Мы рисовали новый мир, сплетенный одновременно из вымысла и воспоминаний. И в этом процессе было что-то удивительное, как будто теперь у нас с Вероникой была своя собственная Страна Чудес, которую мы создавали сами.
О чем была эта история? Не знаю… Точнее, наоборот — я мог бы найти слишком много ответов на этот вопрос. Моя книга была о любви и смерти, а еще о том, может ли одно остановить другое? Наверное, отвечая на вопрос о своей книге, я еще мог бы сказать, что этот роман был о втором шансе, о выборе, который может стоить жизни; и о том, как иногда бывает сложно просто отпустить свое прошлое. Я пересказывал нашу с Кристиной историю, но ни разу за 200 с лишним страниц, нигде не написал ее имени. Я хотел, чтобы оно принадлежало только мне. И я не знаю, чего в этом было больше — то ли глупой ревности, то ли глупого страха.
Иногда, когда я писал слово «Она» или рассказывал что-то о своей героине, я пытался представить себе ту жизнь, которая была у Кристины до встречи со мной. Я пытался представить себе, какой была ее семья, как звали первого парня, в которого она влюбилась, и какой она видела свою жизнь до того, как села в тот поезд, разбившийся недалеко от литовской границы. И эти мысли всегда возвращали меня назад — в «Мон-Сен-Мишель».
— Даже тогда, год назад, когда мы были вместе там, у моря в Юодкранте… У нас было всего несколько дней. Это так мало. Но ты все равно почему-то запомнил меня.
— Я запомнил тебя, потому что там, рядом с тобой, я в последний раз чувствовал, что счастлив…
— Но ты ведь совсем не знаешь меня.
— Так расскажи мне все.
Кристина на секунду задумалась, а потом, молча, покачала головой: «Нет, лучше придумай сам… Мое настоящее и прошлое. Ведь ты придумывал героинь для своей книги. Так в твоих глазах я всегда буду идеальной — такой, какой ты сам хочешь видеть меня… Я хотела бы быть идеальной для тебя. Прежней меня больше не существует, поэтому в некотором смысле это даже не будет ложью. Просто новая я. Какой меня будешь знать только ты один».
Она была права — в моих мыслях сейчас она всегда оставалась идеальной. Я знал, что в реальности так не бывает, но все равно мне было приятно сохранять в себе этот образ. В такие моменты я думал, что я единственный человек на всем свете, кто знал и помнил ее именно такой. И по этой причине моя книга сейчас имела какое-то особое значение. Я хотел рассказать о ней всем — какой она была, и какой я запомнил ее, когда в последний раз видел ее лицо в окне уходящего поезда. Это было особое чувство — рисовать словами ее портрет, как будто только этот роман мог сделать нашу историю по-настоящему бесконечной.
Она была со мной, пока я продолжал ее помнить. Я вспоминал ее, когда слушал треки А-НА или замечал мотылька, что кружился у потолочной лампы. Я вспоминал ее по утрам, когда видел туман, лежащий у подъезда моего дома. И вспоминал о ней поздно ночью — каждый раз, когда где-то вдалеке доносился звук уходящего поезда.
Кристина… Это имя теперь обрело для меня сотни смыслов. Я произносил его, улыбаясь, когда прокручивал в голове какие-то моменты из нашего прошлого; и почти кричал, когда, просыпаясь по утрам, видел, что ее больше нет со мной рядом. Где-то в глубине души я по-прежнему знал, что люблю ее. Но с течением времени это чувство во мне понемногу менялось. Я больше не чувствовал боли, когда думал о том, что никогда не увижу ее вновь. И грусть во мне постепенно становилась все более светлой. В такие минуты, я часто думал о том, что Кристина была не права, говоря, что пустота лучше боли. Я больше не собирался бежать от своих чувств, ведь только эта боль странным образом еще делала меня счастливым.
********
В середине декабря, когда в Минске, наконец, пошел первый снег, я поставил последнюю точку в своем романе. В общей сложности на его написание ушло около двух месяцев — и это если не считать те отрывки, которые я писал, еще находясь в «Мон-Сен-Мишеле». Во всей книге было четыре части, двадцать девять глав и более двухсот страниц печатного текста. Я купил новый картридж для своего принтера, отправил листы на печать, а потом долго сидел в стороне, глядя на то, как на пол падают все новые и новые страницы. Когда принтер закончил печатать, я собрал все бумаги, сложил их в специальную папку и отнес Веронике, чтобы узнать ее мнение о последних главах и перейти к финальной редактуре текста.
— Значит, ты все-таки это сделал? — улыбнулась она, когда я протянул ей стопку белых страниц с аккуратными темными строчками букв. В подобном виде книга выглядела довольно увесистой, поэтому Вероника очень быстро отложила ее на стол перед собой.
— Надеюсь, тебе понравится.
— Я тоже надеюсь. Здесь все до последней главы?
— Да. И название все-таки осталось прежним.
Вероника вздохнула, а потом произнесла его так, как будто читала какой-то монолог в театре.
— «Все, что я о ней помню»… Так и вижу, как пятнадцатилетние девчонки сметают ее с прилавков магазинов. Хотя прежнее название — «Хрупкие белые лилии» — мне все-таки нравилось больше.
Я улыбнулся: «Напиши мне, когда прочитаешь. Мне очень важно узнать твое мнение».
— Уже уходишь? Я думала, мы хоть немного поговорим.
— У тебя есть что-то важное для меня?
— Нет. Просто мы с тобой не виделись уже около двух месяцев. Я думала, ты хотя бы спросишь, как у меня дела?
— Как дела?
— Нормально. Я увольняюсь из редакции. Сегодня написала заявление.
— И совет директоров отпустит тебя без проблем?
— Не знаю… Хотя, думаю, что у них нет другого выбора. Через пять месяцев у меня заканчивается контракт. Поэтому рано или поздно это все равно произойдет.
— И чем планируешь заниматься?
— Пока что займусь твоей книгой. А потом —
